ЗАНУДА

Кони моей кочевой памяти уже давно обронили свои золотые подковы в оседлости, но до сих пор пленяют душу своей иноходью, заставляют удивляться, по- детски радоваться их вольнолюбивой прыти, рождают светлые воспоминания и ностальгические стихотворения о далеком, чарующем времени, о тех, кого развели в разные стороны перепутья да там и оставили навсегда, навечно, о тех, кто пошел на свет костра мнимой свободы и, не согревшись, продолжает идти вперед с надеждой отыскать, найти свое человеческое счастье.

-Поедем, сынок, в деревню, посмотрим колхозных лошадей. Может, удастся поменять нашу темно-рыжую старушку на более молодого коня. Цыгане сказывали, что зоотехник в этом колхозе в лошадях профан. Попытка — не пытка, авось, повезет!- сказал мне рано утром отец.

Собирались недолго. Перекусили на скорую руку, попили чаю, запрягли «Зануду» и отправились в путь. До деревни Дроздово было верст пять. Наша тяжеловозка «Зануда» или «Злыдня», как ее в шутку иногда называл отец, шла не спеша. Она вообще никогда никуда не торопилась. И на этот раз, как ни старался отец придать ей ускорение, она равнодушно переносила удары плетеного цыганского кнута и продолжала идти в одном и том же темпе. Зануда имела мощную шею, низкую холку, средней длины мягкую спину, раздвоенный, свислый круп. Для тяги она была в самый раз, но отцу Зануда не нравилась. Иногда мне казалось, что Зануда ему надоела и стоит у него как кость в горле. Наверное, поэтому он постоянно на нее ругался, хлестал кнутом. Мне всегда было жаль кобылу. Сегодня отец был особенно весел и словоохотлив.

-Эх, сынок, вот если бы нам нынче улыбнулась удача, тогда бы мы враз выскочили из бедности. Если только повезет, пойду в церковь и поставлю свечи, и помолюсь Николаю- Угоднику в его божественные ноженьки. —Запомоги, Господи, — скажу я ему, — слава тебе, Николай –Угодник — цыган ты наш самый умный и спаситель ты наш повседневный! Аллилуй — йя, аллилуй — йя,- неожиданно во весь голос запел отец и, бросив мне вожжи, и соскочив с брички, пошел пешком, словно мальчишка, перепрыгивая через лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя.

Игнатий Петрович, так звали колхозного зоотехника, грузно стоял возле бревенчатой избы, в которой размещалось правление хозяйства, и направо — налево раздавал команды:

-Сидорчук, езжай на лесопилку. Чтобы крыша была сегодня доделана!

-Ладно, Ивановна, только не шуми. Приеду на ферму и лично все проверю. А этих телят надо отгородить от основного поголовья, пусть побудут одни.

-Семенов, ты меня слышишь или нет? Навозо — удалитель приведи в действие, а то лопатой будешь коровник чистить!

Отправив всех по своим местам, Игнатий Петрович подошел к нам.

— Давненько мы здесь цыган не видели!- хитро улыбаясь, произнес зоотехник.

-Какими судьбами и по какому вопросу?

-Да, мы, господин начальник, насчет лошадок к вам наведались. Нет ли у вас каких-либо подлежащих к выбраковке? Мы могли бы поменяться,- оживился отец.

— Не до них мне сегодня. Это надо покумекать. Может быть, и найдем чего,- проворно согласился Игнатий Петрович.

— А как бы хоть одним глазком глянуть на ваш табун?- спросил отец.

-Можно и глянуть. Только не сейчас. Ближе к обеду подъезжай к конюшне. Это вон там, на краю деревни, возле поля. Там и покумекаем, может, сговоримся,- приободрившись, протянул Игнатий Петрович и, не попрощавшись, сел в старый колхозный газик.

Облокотившись на боковину брички, отец долго стоял молча, в раздумье смотрел на ту дорогу, по которой поспешно разъехались телеги, машины с колхозниками. Потом, глубоко вздохнув, он достал из кармана старого пиджака кисет с махрой, курительную бумагу и, сделав козью ножку, закурил. В ожидании время замедлило свой бег. Солнце, умытое росами, поднималось над дальним лесом, озаряло своими теплыми яркими лучами поле, на котором темными тенями паслись колхозные лошади. Занятые своими думами, мы с отцом стояли бок обок и молчали. Через некоторое время отец неожиданно предложил:

— Ну, что, поедем к табуну, присмотримся к колхозным лошадкам.

Скоро полдень. Высокое солнце пригревает спину. Встречный прохладный ветерок ласково освежает лицо, ворошит волосы. Деревенская улица с резными коньками на

двускатных крышах полупуста: все на работах. Лишь старухи – няньки, оставшиеся в домах с внучатами, внимательно всматриваются в нас и, не приняв за своих, отворачивают изъеденные годами лица.

Проехав сквозь деревню, наша бричка перебралась через ручей, берега которого заросли толстыми «столбунцами» щавеля, ягеля, из полых стволов которого мы, дети табора, всегда мастерили свиристелки. С проселка отец повернул нашу «Зануду» к стоящей особняком старой конюшне. Приспустив подпругу, мы разнуздали кобылу и пустили ее пощипать траву. Неподалеку от конюшни, под развесистым зеленым шатром плакучей ивы сидел древний старик. Подойдя к нему, отец поинтересовался:

-Скажи, дед, ты случайно не сторож?

-Сторож, конюх… Какая разница. Ты лучше скажи, чего тебе требуется?- хмуро переспросил тот.

— Мне Игнатий Петрович разрешил коней посмотреть.

-Чего на них пялиться? Вон они все тут, как на ладони.

-А ближе можно?

-Валяй, коли интерес имеется!

Ободрившись, отец важно зашагал в сторону табуна. Я догадывался о намерениях отца. Такое уже было не однажды. Он высматривал одну из лучших лошадок и тихонько, как бы поглаживая, вводил ей в мышцу тонкую иглу. После этого животное при ходьбе начинало припадать на ногу. Известное дело, что хромая, больная лошадь шла на отбраковку. Через некоторое время в хозяйство приезжал отец, шел к председателю или зоотехнику с просьбой приобрести хоть больную, хоть какую лошадку в обмен на старую, но еще работящую. То же самое отец намеревался провернуть и в этот раз. Получится ли? Должно получиться! Если в колхоз поступает техника, а лошадей в колхозе много, то зоотехник, конечно же, работает спустя рукава и редко обращается к ветеринару,- рассуждал я, сидя на траве неподалеку от брички.

Зануда не спеша кормилась травой. Высоко в небе звенели жаворонки, носились стрижи. Воздух был пропитан ароматом цветов медуницы.

— Ну, как жизнь, молодой человек? — неожиданно спросил меня подошедший к кибитке старик.

-Жизнь-то,- хитро сощурился я, глядя на деда. — Жизнь хорошая. Вон весна… Солнышко светит… Грех на жизнь жаловаться.

— В этом ты прав, молодой человек,- согласился дед. А чего ж это вы лошадку менять удумали? Хворая что ли?

-Да нет, не хворая. Старая стала,- удовлетворил я любопытство деда.

-И сколько же ей годков — то?- не унимался конюх.

-А ты, дедушка, загляни ей в зубы и сам узнаешь!- посоветовал я ему.

-Эх, детка, кабы разбирался я в этом, то и не спрашивал бы,- медленно обходя бричку, с сожалением произнес колхозный сторож.

— А тебе самому сколько?

-Мне семь скоро. А что?

-Да так. Смышленый вижу ты парень. Правильно делаешь, что не всякому встречному человеку доверие оказываешь,- собрав лучики морщинок вокруг прищуренных глаз, тихо произнес старик и тут же добавил: – А кобылу свою вы обязательно поменяете. Нам в колхозе все одно: конь или кобыла, лишь бы исправно работала. Молодых коней у нас много, да необъезженные они, ни разу не запрягались, дикие. А обучать некому. Вы, цыгане, до коней охотливы, справитесь. Вон, глянь, председательский «газик» торопится.. Вообще-то вы серого Задора берите, хоть и жеребец, но толковая лошадь из него выйдет, если выложить и объездить. Три года ему, хороших кровей,- стрельнул в меня своими лукавыми глазами конюх. – Желаю успеха!- и зашагал навстречу машине.

«Газик», свернув с дороги, без остановки рванул к табуну. Отец, заметив приближающуюся машину, отошел от коней.

— Ну, что, цыганок, выбрал себе скотину?- громко спросил у

отца зоотехник.

-Небось, самую лучшую приметил, а?

— Лучших, многоуважаемый Петрович, вы не отдадите. Есть в табуне хорошие, крепкие кони. Имеются и хворые. Если бы подлечить, может и вышел бы из них толк, а так прямо и не знаю, на какую показать. И отец стал показывать зоотехнику тех лошадей, одну из которых он мог бы взять и выходить.

-Вот, смотри, Петрович, эта слева, каурая. Вроде и справная, а зад почему-то тянет. Змеи тут водятся?

— Где же их нет, змеюг? Везде гады ползают,- сдерживая улыбку, повернувшись к отцу, пояснил Игнатий Петрович.

— Посмотреть бы на ее надкопытники, может змеюга и укусила эту каурую?!

— Не до нее мне сейчас. И у ветеринара забот полный рот: то одно, то другое. А тут еще против ящура предостерегающих мероприятий целый список. Забирай ее, цыганок, да и лечи, если желание имеется,- согласился Игнатий Петрович.

— А этот вот серый мерин, он что, тоже на отбраковку?- указал отец на крупного жеребца.

-Отменный жеребец, но объезжать его надо: никого к себе не подпускает, лягается и кусается, язви его душу. Подходит он тебе? Будем меняться.

-Избавиться от жеребца хочешь, Игнатий Петрович? Могу помочь, только моя кобыла тоже упитанная, крупная, к тому же и спокойная, хоть в телегу, хоть в плуг. Мой пацан вокруг нее и спереду и сзади ходит и хоть бы что, ни разу хвостом не ударила. Я бы согласился, если, конечно, придачу дашь: поросеночка или овцу какую замухрышную.

Зоотехник обвел взглядом табун, потом посмотрел на гуляющую с повозкой по зеленому придорожью нашу Зануду и, согласно, кивнув головой, изрек:

-Ты, цыганок, со мной не хитри. Ты уже не первый к нам в колхоз приезжаешь, вашего брата тут немало перебывало. Короче, если ту, хворую, заберешь, то двух овец отстегну, а на жеребца, извини, весом он дороже твоей кобылы будет.

-Ладно, Игнатий Петрович, будь по — твоему, вот эту, что зад тянет и возьму. Авось, вылечу. Но поросеночка небольшенького к овцам добавить надо.

Зоотехник снова посмотрел на пасущихся лошадей и размеренным шагом направился к машине. Отец последовал за ним. Конюх тоже засеменил навстречу своему непосредственному начальнику.

-Ты, Сидорович, не против того, чтобы поменять нашу каурую на ту, что запряжена в цыганскую телегу?- пожимая руку сторожу, поинтересовался Игнатий Петрович.

— Нешто мы совсем без понятиев. По — нашему не через пень — колоду меняетесь. Кобыла, как вижу, справная и спокойная. Пускай забирают, ежели вы согласие на то имеете,- ответил дед.

-А ты не знаешь, почему каурая ногу тянет?

-Как это тянет? Вроде бы не было с ней такого, — затревожился сторож.

-Тянет ногу левую. Сам видел. Да ладно. Все одно на мясокомбинат на той неделе шесть голов везти надо. Пусть каурую цыган забирает, а эту их кобылу в табун принимай,- дал указание сторожу Игнатий Петрович. И, уже садясь в кабину машины, обратился к отцу:

-Выпрягай. Свою — в табун, а каурую — в оглобли. По пути завернешь в контору, оформим сделку, после этого на ферме заберешь придачу. Я распоряжусь.

-Ах, Петрович, душа у тебя хозяйская. Сходу все решаешь. Это ж какая голова должна быть, чтобы столько в ней все держать и все помнить. Мне наши цыгане о вас много хорошего рассказывали, а теперь я воочию убедился, что с

вами можно дела решать сходу, без лишней волокиты, — начал было свои хитрые словосплетения отец, но Игнатий Петрович уже не слышал его слов. «Газик» резко тронулся с места и быстро запылил по дороге в деревню.

Пока я распрягал и отпускал в табун Зануду, отец подошел к каурой, проворным движением руки вытащил из ее крупа злосчастную иглу, набросил ей на шею веревку и привел к бричке. Колхозная лошадь, все еще припадая на левую ногу, неохотно вошла в замкнутый простор длинных оглобель.

—Ну, что ж, родимая, поехали! — нарочито громко прокричал отец и, на ходу расправляя вожжи, вскочил в передок брички.

— До свидания, черноглазый!- попрощался со мной колхозный сторож.

— Всего вам доброго, дедушка!- ответил я. Колхозная, а теперь уже наша, каурая лошадка, несмотря на хромоту, шла бойко. Мы быстро доехали до конторы, оформили справки обмена, после чего забрали на ферме барашек, трехпудового поросенка и на рысях покатили в табор. Радостно и светло было на душе у отца. Он светился от счастья, громко пел раздольные таборные песни. Радовался удачному обмену и я, но что-то непонятное, загадочное и таинственное было в этой моей сегодняшней радости. Легкая, невесомая грусть струилась во мне, входила в меня и выходила вместе с пьянящим воздухом, и вела на то колхозное поле, где я выводил из оглобель нашу Зануду. Я видел, как колхозные кони напряглись, повернули к ней головы. Примут ли они ее в свой табун? Она тоже остановилась, внимательно посмотрела на них, мол, что же вы, не признали. Я же из вашего роду- племени. Стоявший на холме рыжий жеребец первым признал ее и заржал громко, заливисто, словно приглашал к себе.

Удаляясь от этого зеленого конского пастбища все дальше и дальше, я явно слышал ее ржание:

-Не оставляй меня, Коля, ведь мы росли с тобой вместе!

Я прижался к широкой спине отца и светлая горячая слеза из детской души через глаза пролилась на мое лицо, и долго, не остывая, жгла мне щеки.

И теперь, много лет спустя, вспоминая о своем детстве, о лошадях, которые водились у моего отца, у всего нашего табора, я радуюсь тому, что судьба подарила мне все эти красоты, щедрость многообразия картин природы и жизни кочевого народа. Радуюсь и немного сожалею о том, что все это было в далеком прошлом, которое прошло и которое я смогу увидеть вновь лишь в воспоминаниях, что остались во мне навсегда, как глубокая духовная радость. И эту глубокую духовную радость я никогда не устану благославлять.